ГУСТАВ МАННЕРГЕЙМ И БЕЛАЯ ЭМИГРАЦИЯ

Л.В. ВЛАСОВ, М.А. ВЛАСОВА

ИСТОРИЯ В ПИСЬМАХ

Почти треть жизни Густава Маннергейма связана с Россией. Вернувшись в конце 1917 года в Финляндию, он не забыл свое прошлое. Его переписка, встречи с русскими продолжались до начала 1950 года. Как ему, иностранцу, удалось великолепно освоить русский язык, его нюансы, сложнейшую пунктуацию?

Николай Менгден, сын графа Д. Г. Менгдена, вспоминал: «Как-то в разговоре с отцом Густав Карлович сказал, что в Финляндии ему часто приходится отвечать на письма русских людей и спасает его хорошее знание русского языка. “Этим в какой-то мере я несказанно обязан Сухину и Просторову, заложившим в меня основы трудной речи и, конечно, умному, внимательному и тактичному Александру Дмитриевичу Мохначеву – учителю русского языка в Николаевском. Он не только усовершенствовал мою первоначальную речевую и письменную русскую грамотность, но и развил слухоречевую память, приучил к постоянному самоконтролю”».

Русская переписка Маннергейма раскрывает многие стороны его личности. Трудно не согласиться с одним из членов Союзной контрольной комиссии в Финляндии, писавшим в 1945 году: «Немногие из советских граждан нынешнего поколения в состоянии в повседневной жизни пользоваться таким красивым и богатым русским языком, как Маннергейм».

Разум и чувства

Отвечая на то или иное важное для него письмо, Маннергейм всегда продумывал форму обращения к адресату. Это могли быть обычные фразы вежливости типа «глубокоуважаемый», «милостивый государь». Чтобы смягчить обращение, он иногда использовал комбинацию слов: «глубокоуважаемый и дорогой», «дорогой друг». Для родственников и близких – просто «дорогой», «дорогая».

Густав Карлович тщательно подбирал слова, отбрасывал многозначные, заботился о каждой строчке текста, избегая расплывчатости высказывания.

Для Маннергейма было важно обращение не только к разуму адресата, но и к его чувствам. Он умело использовал сочетания слов с переносным значением, а также метод, который в высшем обществе Санкт-Петербурга называли «кормить из своих рук», то есть «приглаживать» информацию. Так, в августе 1942 года маршал Маннергейм на поздравление своего первого командира в Николаевском кавалерийском училище портупей-юнкера Е.Р. Лесевицкого ответил следующее: «Уважаемый Евгений Романович, по Вашему почерку вижу, что рука у Вас твердая, и надо полагать, что здоровье Ваше не пострадало ото всех бед…».

Если возникали какие-либо языковые трудности, Маннергейм откладывал работу, давая тексту «вылежаться», чтобы потом посмотреть на него свежим взглядом. Он никогда не разбрасывался мыслями, считая, что ответ на любое письмо должен быть значимым и касаться животрепещущих вопросов. Из письма Маннергейма бывшему воспитаннику лейб-гвардии Уланского полка Петру Егорову, которого он определил в духовой оркестр: «Очень тронут тем, что ты, Петя, не забыл своего бывшего командира. Я хорошо помню тебя, когда ты стал воспитанником оркестра полка и прошел с ним долгий боевой путь…».

Знающий свое дело

Среди объемной корреспонденции, которую ежедневно получал Маннергейм, попадались письма русских эмигрантов – его сослуживцев, а также незнакомых людей, стремившихся привлечь к себе внимание. Многие послания трудно было читать из-за неразборчивого почерка и языковых неточностей. Адъютанты Маннергейма майор Гронвелл и капитан Энкель знали, что такие «иероглифы» он разбирать не станет, и делали перевод «с русского на русский» или на шведский язык. В свободную минуту, прочитав то или иное письмо, ответ на которое был важен, Маннергейм поручал одному из адъютантов грамотно подготовить черновик и обязательно показать ему.

Шведское слово skolad («знающий свое дело») Маннергейм произносил спокойно и буднично, но для адъютанта оно означало серьезную и кропотливую работу над русским текстом: от маршала не ускользала ни одна небрежность в выборе выражений. Он требовал, чтобы текст был логичным и последовательным и весь «облик» письма, от первой до последней строчки, был подчинен содержанию.

Эпистолярные сюрпризы

Как правило, в конце декабря на рабочем столе Маннергейма в Миккели появлялись стопки новогодних поздравлений, среди которых были и от русских. Инженер из Аргентины Георгий Иванович Кисилевский желал успехов маршалу «в трудной борьбе против общего врага». Не забывал барона и родственник его жены – Д. И. Звягинцев, живущий в Лондоне. Полковник Сергей Писаревский не столько поздравлял, сколько напоминал фельдмаршалу, где и когда они познакомились – в штабе командующего армией.

Нередко приходили письма от людей, которых не интересовало настоящее, мыслями они оставались в прошлом. Многие их послания, содержавшие совершенно необъяснимые просьбы, возмущали Маннергейма. Например, в октябре 1940 года полковник С. С. Бутурлин, живущий в США, попросил фельдмаршала «извлечь из большевистского плена графа Павла Михайловича Граббе, арестованного НКВД в его польском имении». Или некто Н. Н. Иванов, вдохновленный немецкими победными сводками в 1941 году, просит Маннергейма, думая, что тот уже в Ленинграде, разыскать там его сестру с дочерью и оказать им продовольственную и медицинскую помощь.

В августе 1941 года Маннергейм получает письмо из Милана от полковника князя Александра Николаевича Эристова, младшего брата соученика Маннергейма по Николаевскому кавалерийском училищу (ротмистра лейб-гвардии Уланского полка в Варшаве Г. Н. Эристова). Ректор Миланского университета поручил князю создать антибольшевистский музей, для которого нужны фотографии «зверств большевиков в Финляндии». Фельдмаршал сразу же передал это письмо адъютанту, майору Гренваллу, и поручил подготовить и самому подписать ответ князю. Спустя несколько дней полковник А. Н. Эристов прочел следующие строки: «Хочу уведомить Вас, что весь материал, имеющий отношение к нашей войне с большевиками, еще полностью не разобран».

В мае и июле 1942 года на имя маршала Маннергейма приходят два письма из немецкого лагеря для военнопленных Лотцен. Бывший житель Ленинграда Андрей Нарбут, в конце 1941 года перебежавший к немцам, соскучился по своей жене и просил маршала навестить ее по указанному адресу.

4 июня 1943 года, в день своего 76-летия, Маннергейм получает письмо из Вены от Николая Гулькевича – но не с поздравлением, а с просьбой «прислать свой портрет, который будет напоминать мне о нашем очень долгом знакомстве в бывшей России…».

Как говорится, без комментариев...

Старый вояка

Некоторые письма вызывали удивление у фельдмаршала, например присланное из Марокко 78-летним адмиралом Александром Ивановичем Русиным. Это был давний «разовый» знакомый Маннергейма, с которым он встретился в 1897 году в доме графа А. С. Апраксина. Больше их жизненные пути не пересекались, хотя Маннергейм знал о Русине из рассказов адмирала Георга Хеккерта.

Свое письмо Александр Иванович начал с рассуждений о советско-финской войне, которая унесла много человеческих жизней, любви к «финляндским дачным местам», ставших «родственными для русских и финнов». Завершалось все списком финских морских офицеров, с которыми он служил.

Русин сожалел, что в западной печати не было обращения Маннергейма к русским эмигрантам с призывом о помощи Финляндии по «уничтожению большевистской диктатуры». Адмирал высказывал предположение, что в конце апреля 1940 года на побережье Финского залива Сталин начнет высаживать красный десант и просил фельдмаршала обратиться за помощью к офицерам-эмигрантам бывшего императорского Балтийского флота. При этом Русин тонко замечал: «Если бы оказался желательным мой приезд теперь же в Финляндию, я с радостью это исполнил бы, несмотря на свой возраст к 79 годам…».

29 апреля 1940 года категоричным «…я не считаю возможным воспользоваться Вашим предложением» Маннергейм отказал Русину. Правда, тут же смягчил свой ответ фразой: «Теперь же, после заключения мира, Вы, несомненно, согласитесь со мной, другое решение не изменило бы исхода войны».

Судьба адмирала: А. И. Русин

Интересна биография адмирала Александра Ивановича Русина, который почти сорок лет отдал служению российскому военно-морскому флоту. Он командовал кораблями и отрядами кораблей. С 1900 по 1904 год был морским агентом в Японии и в 1905 году – членом российской делегации на мирных переговорах в США. В 1908–1913 годах – начальник Морской академии и директор Морского корпуса.

Во время Первой мировой войны адмирал А. И. Русин занимал посты начальника Морского Генерального штаба и начальника Морского штаба Верховного главнокомандующего. С 1 июня 1917-го – военный и морской министр России. Но А. Ф. Керенский увольняет в отставку 56-летнего адмирала.

После октябрьских событий в Петрограде Русин с семьей уезжает во Францию. В 1920 году он создает в Париже кают-компанию русских морских офицеров, а через девять лет – морское бюро, которое в 1938 году превратилось в Совет старейшин всезарубежного объединения русских морских организаций. В дни эмиграции адмирал А. И. Русин вошел в круг приближенных великого князя Кирилла Владимировича в Кобруге, был членом Союза монархистов. Французы с уважением относились к адмиралу, и одна из небольших улиц в 18-м округе Парижа носила его имя, но должность, соответствующую его званию, он так и не получил. До января 1939 года Русин был скромным делопроизводителем в одном из парижских банков и заслужил небольшую пенсию.

Помощь дочери, которая жила с мужем в Марокко, скрашивала существование стареющего русского адмирала. После многократных приглашений дочери Александр Иванович с женой отправились в Касабланку. Здесь некоторое время Русин был советником короля Марокко по военно-морским делам, работал над воспоминаниями, которые так и не были опубликованы. Адмирал А. И. Русин умер в 1956 году в возрасте 95 лет. Похоронен он на русском участке кладбища Касабланки.

Натиск грузинского министра

В начале апреля 1943 года в Хельсинки из Берлина приезжает бывший министр иностранных дел грузинского меньшевистского правительства Е. Гегечкори. «Весь в антисоветских хлопотах, – писал французский журналист Любимов. – Это типичный хлыщ, пожилой жуир, которому благосклонно улыбались на Елисейских Полях «профессионалки любви», не дождется, когда снова пробьет его час… Гегечкори постоянно спорил с «гаулейтером эмиграции» Жеребковым, что строить новую Россию, по его мнению, будет не германский солдат, а эмигранты…».

Маннергейм, один раз встретив Гегечкори в Париже, сразу раскусил этого болтуна, «как-то связанного со многими разведками, но ни с одной из них окончательно…». Маршал не захотел встречаться с этим человеком. Дежурный адъютант на телефонный звонок настойчивого грузина ответил, что Маннергейм болен и, принять его не может. Тогда

Гегечкори обращается к маршалу с письмом, в котором пишет: «Германское командование разрешило сортировку и формирование национальных кавказских частей из пленных, которые могут создать значительную боевую силу, но под кого эти части надо поставить, чтобы их сознательно вести в бой? Мы думаем попросить Вас принять наши взгляды под Ваше высокое представительство… Своим огромным авторитетом приблизить нас к лицам или к их ближайшему окружению, от кого зависит принятие этого решения».

Маннергейм обтекаемо ответил Гегечкори: «Понимаю Вашу идею о формировании национальных частей из военнопленных под своими знаменами, если их и не признают теперь, то они, во всяком случае, придут с победой». О лицах, которые могут принять такое решение, нет ни слова.

Мемуары

Идея написать мемуары возникла у Густава Карловича еще в 1946 году. Повествование он планировал начать с рассказа о службе в царской армии. Затем – петербургский период, Русско-японская война и азиатский поход. Трудности возникли при сборе материалов для главы «На Восточном фронте Первой мировой войны с августа 1914 по март 1917 года». Некоторые материалы у него были, в частности брошюра полковника Э. Г. фон Валя «Действия 12-й кавалерийской дивизии в период командования ею свиты Его Величества генерал-майора барона Маннергейма». Кроме того, генерал-майор А. Л. Носович прислал маршалу по его просьбе военные воспоминания – рукопись на 143 страницах.

Критически изучив все, в марте 1947 года Маннергейм решил обратиться с письмом к бывшему начальнику штаба 12-й кавалерийской дивизии подполковнику М. М. Георгиевичу: «Я стал собирать материалы для биографии. Имеете ли Вы какие-либо записи или эпизоды боевой деятельности того периода. Быть может, память Ваша еще настолько светла, что могли бы описать какие-либо отдельные бои или эпизоды. Если бы взялись за это, то оказали бы большую услугу…».

Георгиевич откликнулся на его просьбу, и в апреле 1947 года выслал рукопись объемом 40 страниц. 14 июня маршал Маннергейм пишет подполковнику: «Я с вниманием прочитал Ваш труд. Большую часть описанного помню лично... Однако Вы схватываете оперативный материал несколько шире, чем я имел в виду. Меня бы интересовало больше более детальное описание операций и жизни дивизии... В заключение скажу, что Ваш труд может дать мне некоторые материалы. Хочу поблагодарить Вас за время потраченное, проститься с Вами». Больше маршал писем Георгиевичу не писал.

В середине 1948 года в швейцарском санатории «Валь Мон» в Монтрэ Маннергейм приступил к работе над воспоминаниями. В знаменитых мемуарах, опубликованных издательством «Отава» в Хельсинки в 1953 году, из материалов Э. Г. фон Валя, А. Л. Носовича и М. М. Георгиевича он использовал лишь 67 страниц в первом томе...

27.11.2006.

Источник: ”Stop in Finland”,№2 (57).